От Model Farm до Оэль Моэд: слои истории района Хашмаль в Тель-Авиве

Когда-то, в середине XIX века, на окраине Яффо раскинулась ухоженная байара — апельсиновая роща с колодцем и домиком для рабочих. Земля принадлежала христианскому купцу Мануэлю Калису, но в 1856 году сюда вошёл человек с экзотической биографией — миссионер с Ямайки, Альберт Огастус Айзакс. Он был англиканский священник, путешественник и фотограф, родившийся на Карибах, учившийся в Англии, и в какой-то момент ему показалось, что именно здесь, под палящим солнцем Палестины, он должен устроить образцовое хозяйство — Model Farm.

Ферма задумывалась как школа нового земледелия: европейские плуги, водонапорная башня, ирригация по канавам, склады и дом управляющего. Но Айзакс не задержался, и скоро сюда вошёл другой герой — Пауль Айзек Хершон, еврей из Бучача, ставший миссионером и знатоком Талмуда. Он пытался дать ферме новую жизнь, наладить хозяйство, обучать местных евреев и арабов «правильному» земледелию. Но проект не выдержал — земля была тяжелее идеалов.

Прошли десятилетия, и ферму продали. В 1923 году именно здесь построили первую электростанцию Эрец-Исраэль. Здание из белого камня, высокие трубы, окна-щели — и впервые над улицами молодого Тель-Авива загорелись электрические огни. Район получил имя «חַשְׁמַל» — Хашмаль, электричество.

И тут в историю вошёл человек другого масштаба — Пинхас Рутенберг. Подольские корни, рождение в Полтавских Ромнах, учёба в Петербурге, революции, участие в убийстве отца Гапона, побег в Италию, работа инженером на гидростанциях. Его жизнь была бурной, как ток высокого напряжения. В Италии он познакомился с Жаботинским и Вейцманом, и когда приехал в Палестину, у него был готовый план: построить страну на энергии воды. Он основал «חברת החשמל», дал свет Тель-Авиву и Хайфе, построил Нахараим на Иордане. В народе его называли «זקן החשמל» — старик из электричества.

О личной жизни ходили легенды. Официально он так и остался холостым и бездетным, но шептались о женщине-библиотекарше, о сыне-инженере в Советском Союзе, даже о потомке в экспедиции «Челюскин». Он сам хранил молчание, предпочитая, чтобы в памяти остался не интимный человек, а фигура, давшая свет.

Сегодня этот район выглядит совсем иначе. Над остатками Model Farm выросла Башня Бат-Шева, вокруг шумят офисы и кафе. Но белое здание электростанции ещё стоит, и отреставрированный дом фермы прячется среди небоскрёбов. Город меняется, а память остаётся: здесь начинали с апельсиновой рощи и миссионерской мечты, здесь впервые зажгли лампы Тель-Авива, здесь Рутенберг построил империю света. И сегодня, когда идёшь по улице ха-Хашмаль, чувствуешь — под асфальтом всё ещё дышит история.

Перед вами — одно из старейших сооружений бывшей фермы Model Farm. Каменные стены, арочные окна, складской характер постройки напоминают, что здесь когда-то кипела сельскохозяйственная жизнь. Но если прислушаться к духу места, то история поведёт вас дальше — в XX век.

Рядом с этим кварталом в 1940-е годы появилась Старая центральная автобусная станция Тель-Авива. Она быстро стала узлом, куда сходились дороги со всей страны. Вокруг станции возникла бурная торговля: рынки, дешёвые гостиницы, мастерские. Но вместе с этим сюда пришли и тёмные стороны большого города — теснота, криминал, бедность. Район Хашмаль–Авив даже называли «брюхо Тель-Авива» — место, куда днём спешили автобусы, а ночью царила своя жизнь.

Со временем станция устарела, её перенесли южнее, но память о тех десятилетиях осталась. Именно эта смесь — историческая ферма XIX века, индустриальный рывок с электростанцией Рутенберга, шум старой автостанции и неблагополучие окрестностей — сделала район особенным. Сегодня он снова меняется: здания реставрируют, появляются кафе, коворкинги и жилые проекты. Но, стоя у этого каменного корпуса, легко представить, как здесь пахло апельсиновыми деревьями, потом — дизельным дымом автобусов и уличной жареной рыбой, а теперь доносятся голоса студентов и дизайнеров.

Мы покидаем проспект Менахем Бегин — когда-то это была дорога на Петах-Тикву из Яффо. Теперь мы сворачиваем на улицу Барзилай. В начале ХХ века именно она служила главным въездом в квартал Хашмаль с «петахтиквовской дороги».

Название улицы — в честь доктора Барзилая, одного из первых врачей и общественных деятелей ишува.

А теперь посмотрите вокруг: здесь удивительным образом перемешаны слои старины и современности. Прямо у стены дома — старая машина, словно застывшая во времени. Это Fiat 127, компактный автомобиль, который производился в Италии с 1971 года и появился в Израиле в середине 70-х. Его покупали в основном представители среднего класса — учителя, инженеры, мелкие предприниматели. Для многих это была первая семейная машина: доступная, экономичная и с европейским шармом. В Израиле того времени машина была не просто транспортом, а символом социального успеха.

И здесь же можно вспомнить автомобильную историю страны. В 1950–60-е годы Израиль даже пробовал выпускать свои машины. В Хайфе работал завод Kaiser-Frazer Israel, где собирали сначала американские модели, а потом легендарную «Суситу» — маленькую машину с кузовом из стеклопластика. Она стала настоящим символом: государственные учреждения закупали её партиями, и на дорогах страны 1960-х годов она встречалась повсюду. Но постепенно израильская промышленность уступила место импорту, и именно такие Fiat, Renault и Simca вытеснили «Суситу», став любимцами среднего класса.

Так что, стоя на улице Барзилай рядом с этим голубым Fiat, мы видим не просто старый автомобиль, а кусочек целой истории. Здесь, где когда-то проходила дорога на Петах-Тикву, где начинался квартал Хашмаль, сошлись воедино апельсиновые рощи XIX века, шум старой автобусной станции XX века и мечты о собственном автопроме Израиля.

Башня, выглядывающая между домами, — прародитель инноваций в Святой Земле. Она была первой.

Середина XIX века: на Model Farm миссионер Альберт Айзэкс ставит колодец, насос и первую для Яффо водонапорную башню — вода поднимается наверх и самотёком уходит по оросительным канавам к садам. Это был технологический прорыв от полива «ведёр и цистерн» к устойчивому давлению в сети: именно такой подход сделал возможными интенсивные цитрусовые посадки и стал примером для других посёлков.

Через пару десятилетий идею подхватывают колонии барона: в Зихрон-Яакове в 1891 появляется башня, которую современники называли «очень передовой», а в Ришон-ле-Цион в 1898 администрация Ротшильда строит свою — по проекту архитектора А. Варон; рядом — резервуары и распределительные арки для полива садов и общественного парка. До того бурили колодцы (с 1883-го), но именно башня сделала воду «управляемой» для всего посёлка.

Дальше эстафету подхватывает уже городской Тель-Авив: появляются собственные водонапорные башни (например, на ул. Мазэ, 1924, инженер Арпад Готт), а рядом с Model Farm загорается первая электростанция — от воды мы переходим к электричеству, но логика та же: накопить ресурс и раздать его всему городу. Так «фермерская» инновация превратилась в городскую инфраструктуру и определила лицо кварталов вокруг.

Время от времени в еврейском мире то тут, то там происходят трагические события. Одним из таких стало в 1839 году в иранском городе Мешхед. Толпа, раззадоренная религиозными фанатиками, напала на еврейский квартал: убили десятки человек, разгромили синагоги, и всю общину — около сорока семей — насильно обратили в ислам. С тех пор они стали известны как машхадийские анусим, «новые мусульмане», которые на людях соблюдали ислам, а дома зажигали свечи на шаббат и пекли мацу тайком. Их судьба напоминала судьбу испанских марранов.

Чтобы выжить, они брались за то, что было им доступно и выгодно: торговля шёлком, коврами, драгоценностями. Караванные пути вели их далеко от Мешхеда, и так часть общины оказалась в Бухаре и Самарканде, где еврейская жизнь была открытой и богатой. Там машхадийцы учились вести дела на широкую ногу, а некоторые женились в бухарских семьях. Через Кавказ и Турцию этот поток двинулся дальше — к берегам Средиземного моря, в Яффо и в молодой Тель-Авив.

В то время Иран сам бурлил. За десятилетия до этого, в 1829 году, толпа фанатиков убила в Тегеране русского посланника Александра Грибоедова — событие, показавшее, как легко в условиях растущего исламского радикализма разжечь ненависть и направить её против «чужаков». Мешхедская трагедия 1839-го была из той же цепочки всплесков фанатизма, от которых больше всего страдали уязвимые меньшинства.

В Палестине же, в конце XIX – начале XX века, машхадийцы обрели возможность впервые за век жить как евреи открыто. Семьи вроде Ишмаиловых начали строить дома, гостиницы, инвестировать в недвижимость. Так на улице Барзилай, в квартале Хашмаль, появился в 1925 году дом, известный как Бейт Ишмаилов. Построенный архитектором Довом Тшудновским в эклектическом стиле, он предназначался для среднего и состоятельного класса. В нём было девять квартир, деревянные двери с витражами, балконы с коваными решётками — символ статуса и вкуса. В 2012 году здание отреставрировали, но оно по-прежнему хранит имя своего заказчика — Эфраима бен Йоэля Ишмаилова.

Семьи машхадийцев, уже не пряча веры, селились в лучших кварталах Тель-Авива и Яффо. Они строили доходные дома на улицах Барзилай, Монтефиоре, Алленби. Их здания и сегодня выглядят как дома состоятельных людей, которые знали цену деньгам и хотели вписать своё имя в камень города.

Так в одном доме на улице Барзилай сошлась целая история: от трагедии Мешхеда через бухарские караваны и переселения в Палестину — к новым улицам Тель-Авива, где еврейский мир, наконец, обрел свет, открытость и прочный фундамент.

В самом сердце старого Тель-Авива, на улице החשמל, стоит башня — молчаливый памятник времени, когда город только учился быть городом. Её история началась раньше, чем кажется: ещё до появления нынешней железобетонной конструкции в 1925 году здесь стояла каменная башня — первая водонапорная башня в «Ферме Модель». Она была частью амбициозного замысла конца османской эпохи — создать образцовое сельскохозяйственное хозяйство, которое должно было стать школой и примером для еврейских фермеров, сочетая труд и науку.

Когда в двадцатые годы в Палестину пришли инженеры новой эпохи, на месте старой каменной башни выросла новая — бетонная, точная, рациональная. Её построили двое: Арпад Гут, венгерский инженер, принёсший сюда знание железобетона, и его партнёр Берман — человек, о котором почти ничего не известно, кроме того, что он стоял рядом с Гутом, создавая первый современный город Востока.

Их фирма, «גוט־ברמן מהנדסים», вписала своё имя в бетон и линии Тель-Авива: водонапорные башни, инженерные узлы, индустриальные корпуса. Башня на החשמל была не просто резервуаром — в её основании работала лавка «שער הזול», где жители квартала покупали хлеб, сахар, керосин и газету. Позже здесь разместилась мастерская водоканала, потом — наблюдательный пункт времён войны. В девяностые, когда город вновь повернулся лицом к своему прошлому, башню отреставрировали, оставив на фасаде след надписи — как память о том, что всё начиналось с воды, света и людей, чьи имена почти растворились во времени.

О Бermanе не осталось архивов. Ни места рождения, ни снимков, ни года смерти. Только фамилия в старом техническом документе, и его след — в пропорциях, в бетонных швах, в том, как свет ложится на цилиндр башни по утрам. Его имя исчезло, но работа осталась — и, может быть, именно в этом истинная память города: помнить тех, кто строил, даже если никто уже не знает, откуда они пришли.

Дом № 15 на улице החשמל стоит напротив старой водонапорной башни — той самой, что когда-то принадлежала ферме «Модель» и служила примером для будущего еврейского сельского хозяйства. Башня была построена ещё в конце XIX века, и именно она стала прообразом знаменитой башни в Ришон-ле-Ционе — городе, где родился архитектор этого дома, Бен-Цион Гинсбург. Судьба словно нарисовала симметрию: архитектор возвёл дом напротив башни, продолжив её историю, но уже в форме городской архитектуры.

Гинсбург был человеком своего времени — щегол, светский гуляка, одевался по последней моде, носил костюмы с идеальной посадкой и любил автомобили, которые тогда считались редкостью. Учился в Цюрихском техникуме, где впитал дух европейского модерна и утончённого рационализма. Жил и работал в Европе, некоторое время проводил на Кипре, где проектировал отели и общественные здания. Там же сформировался его особый стиль — сочетание инженерной точности с декоративной сдержанностью.

Дом, построенный в 1925 году для его жены Сары, стал своеобразным мостом между Европой и новым Тель-Авивом. Симметричный фасад, высокие арочные окна, ритмика колонн и пропорции дверей отражали эклектику, но с европейской выучкой и ясной дисциплиной. Этот дом словно говорит: «Вот она, новая жизнь на земле, где даже камень помнит ферму, воду и труд».

В пятидесятые годы, после лет, проведённых за границей, Гинсбург вернулся в Израиль — к городу, где теперь стояли его первые дома. Башня напротив уже стала памятником, а его дом — частью истории улицы החשמל.

Дом Дубицких на улице מקוה ישראל 19 — это не просто здание, а маленькая человеческая драма, вписанная в симметрию фасада и в судьбу города, который только учился стоять на собственных ногах. Его построили в 1925 году Ицхак и Хана Дубицкие — семья, у которой, казалось, всё складывалось правильно: немного капитала, немного амбиций и огромное желание принадлежать к новому миру.

Они заказали проект Йехуде Цукерману — архитектору немецкой школы, человеку, сочетавшему европейскую строгость с теплотой средиземноморья. Его здания всегда узнаваемы: прямые линии, симметрия, лестничный объём в центре, легкая декоративность ар-деко. Цукерман не был авангардистом, но и не цеплялся за прошлое — его дома стояли как мост между традицией и тем, что потом назовут «Белым городом».

Дом Дубицких получился почти идеальным: фасад в равновесии, пропорции точные, балконы изящны. Внутри — высокие потолки, прохладные комнаты, лестница, ведущая на крышу, где по вечерам можно было видеть огни Яффо. Хана Дубицкая устраивала чаепития, соседи приходили с детьми, а сам Ицхак мечтал о будущем, где за порядковыми номерами домов будет стоять слово «город».

Но 1931 год всё изменил. Кризис, долги, распродажа мебели через исполнительную службу. Газета “הארץ” сухо отметила: проданы кресло, диван, часы, письменный стол. Дом, построенный на надежде, стал напоминанием о том, как быстро рушится то, что казалось прочным.

В 1936 году семья переехала на улицу חיסין, а новый владелец, Даниэль Спорта, вместе с партнёром Яковом Бириси, надстроили этаж, поручив работу архитектору Ханоху Каспию. Спорта был человек деловой, рациональный, а Бириси — предприимчивый сицилиец, видевший в доме не память, а капитал. Они сохранили фасад Цукермана, но изменили дух — дом перестал быть личной историей и стал объектом рынка.

Говорят, сыновья Дубицких — Михаэль и Габриэль — больше не вернулись сюда. Один уехал в Хайфу, другой за границу. Их судьбы растворились в потоке десятилетий, как и сам дом — почти утонувший в новостройках, пока в 2018 году архитектор Ница Смок не вернула ему голос. Фасад очистили, балконы выпрямили, лестница снова открылась свету, и старый дом задышал.

Дом на углу улиц Левонтин и Микве Исраэль был возведён в 1932 году — в ту самую пору, когда молодой Тель-Авив, уставший от песков и шатких бараков, начинал смотреть на себя как на европейский город. Заказчики, Яаков Бриссо и Авраам Сапорта, были выходцами из семей торговцев, прибывших с Леванта. Их бизнес крутился вокруг портовых поставок, кофе, текстиля и мелких инвестиций в землю. Дом стал не только вложением — это был знак статуса: «мы уже не колония, мы горожане».

Архитектор Давид Тувия выбрал язык нового времени — интернациональный стиль, в котором сдержанность стала символом достоинства. Он включил в фасад так называемое окно-термометр — вертикаль света, прорезающую лестничную клетку, и дал дому ту лёгкость, которую несли с собой ветер с моря и вера в порядок.

Сапорта жил здесь с семьёй до начала сороковых, позже дом перешёл к Лее Вильденберг, вдове инженера из Электрической компании, и после — к Элиэзеру Токтли, торговцу канцелярией, чьи внуки до сих пор живут в районе. После долгих лет запустения дом спасли архитекторы Бар-Ориан, восстановив оригинальные пропорции, добавив скрытый этаж и сохранив фасад, где история города всё ещё дышит сквозь тень жалюзей.

Дом № 17 на улице Хашмаль стоит почти напротив старой электростанции — и это не случайность. Его хозяин, Моше Вальдман, был главным инженером Электрической компании в Тель-Авиве, человеком, который буквально жил среди трансформаторов, линий и схем. Дом спроектировал архитектор Арье Штример в 1933 году, в расцвет эпохи функционализма. Простая кубическая форма, консольные балконы, «окно-термометр» вдоль лестницы — всё подчинено идее света, воздуха и точного расчёта, как на чертеже инженера.

Вальдман построил дом не только для семьи, но и как склад для оборудования: часть помещений отводилась под технические нужды. Его коллеги шутили, что если на станции случалась поломка, можно было просто постучать к нему в дверь — он выходил в рабочем халате и шёл чинить сам. Так дом стал символом первых поколений тель-авивских инженеров — людей, для которых электричество было не метафорой, а смыслом жизни.

Сегодня здание входит в зону Белого города и охраняется ЮНЕСКО. В 2017 году его восстановили архитекторы Маоз и Прайс, вернув дому первоначальные пропорции и ощущение ясности, с которым он был задуман. Этот дом — не просто память об эпохе, а памятник её точности и вере в силу человека управлять энергией света.

Дом на углу Левонтин 16 был построен в 1925 году — в эпоху, когда Тель-Авив только обретал уверенность в своём облике. Архитектор Авраам Ашид (Abushdid) выбрал эклектический стиль: симметрия фасадов, арочные окна, лепнина, балюстрады и башенка с овальным окном в центре — всё это сочетало восточные мотивы с европейской сдержанностью. Дом стоял на перекрёстке улиц, где песчаная дорога от Микве-Исраэль выводила к центру города, и служил не только жильём, но и знаком престижа.

В этом доме жила Лея, сестра архитектора, вместе со своим мужем Итамаром Бен-Йехудой, внуком создателя современного иврита Элиэзера Бен-Йехуды. Их присутствие придавало дому особый культурный вес: в его комнатах говорили на иврите, спорили о словах, мечтали о новом языке и новой стране.

В девяностые годы здание, как и многие в округе, было превращено в офисы. Лишь в 2017–2020 годах архитекторы Бар-Ориан и Кахана вернули дому его исходную структуру, восстановив фасады и добавив современный верхний этаж, не нарушивший общей гармонии. Теперь он снова выглядит так, будто может рассказать историю не только своей семьи, но и города, который вырос из слов, линий и света.

Дом Стерлингов на Левонтин, 14 родился в 1926-м из под карандаша Йехуды Магидовича — мастера раннего Тель-Авива, умевшего соединять Восток и Европу. Дом заказала семья Стерлинг: в одних источниках фигурирует Цви Стерлинг, в других — Элиэзер и Ципора Стерлинг; так или иначе, это была зажиточная семья из ашкенажской общины, они занимались торговлей и недвижимостью, а сам дом стал символом их успеха инвестиции в застройщику центра растущего города. Фасад — чистая эклектика: выступающие эркеры, симметричный ритм окон, а над входом — арочная лоджия-балкон; под арками первого этажа с 1930-х работали лавки с вывесками на иврите, русском и английском. Дом стоял в поясе, который ЮНЕСКО в 2003 году включит в буферную зону «Белого города», — и с самого начала был витриной статуса и вкуса.

Дальше начались метаморфозы собственности. В 1935 году Стерлинг продаёт дом Ицхаку Шалтиэлю, торговцу продуктами и маслами. К 1948-му владельцем значится Лея Вильденберг; её отказ строить бомбоубежище вызывает протест жильцов — конфликт фиксируется в переписке с муниципалитетом. Уже в 1948–49 дом переходит к Элиэзеру Токтели. По инвентарю тех лет: 3 этажа, 24 комнаты, на крыше — разномастные пристройки-«шалониты», одна — самовольная столярная мастерская.

Как и весь квартал, дом пережил долгий спад. В 1977 жилец Реувен Коэн пишет в городской совет: «лестница аварийна, может случиться беда» — и дом попадает в досье «опасных зданий»; в 2011 статус официально подтверждают. И всё же история здесь любит развороты: в 2017 архитектор Ница Шмук начинает реставрацию — раскрывает под слоем штукатурки настенные росписи лестничной клетки, возвращает фасаду довоенную пластику, а планировочно дом собирают заново: 7 квартир наверху, 2 магазина внизу, лифт, аккуратные инженерные добавки без разрушения силуэта.

Сегодня Левонтин, 14 снова читается с первого взгляда: лоджия-балкон встречает улицу, эркеры держат ритм, а под арками снова живёт торговля. И за этой спокойной симметрией слышно сразу всё — амбицию Стерлингов, деловую прагматику Шалтиэля, спор Вильденберг с жильцами, послевоенную бедность, жалобу Коэна и, наконец, осторожную радость реставрации. Дом не просто выстоял — он стал хроникой квартала, где каждый слой времени оставил свою подпись.

Тяжёлые времена порождают сильных людей, сильные люди создают хорошие времена, хорошие времена рождают слабых людей, а слабые люди возвращают тяжёлые времена. Так шаг за шагом идёт цикл жизни города.

Семья Ишмаиловых, выходцев из машхадийских анусим, в 1920–30-е годы стала частью того поколения «сильных». Они возводили доходные дома по всему Тель-Авиву и поддерживали своих земляков повсюду. Даже их гостиница на Монтефиоре была задумана как пристанище для торговцев коврами и ювелиров из Персии и Бухары. Но в истории рода был и перелом: в 1935 году Эфраим Ишмаилов умер в возрасте 53 лет, и вскоре наследники потеряли контроль над «Отелем Ишмаилоф». По семейному преданию, здание оказалось проиграно в карты грузинским купцам-недвижимцам Махкашвили. Сегодня эту историю фиксируют и городские хроники, и деловые издания. Позднейшие поколения семьи частично эмигрировали в США — в Нью-Йорк, Great Neck, где сформировалась крупная машхадийская община. В Тель-Авиве их фамилия ещё мелькает в адресных книгах 1950-х, но уже не как застройщиков, а как частных лиц.

Так же складывалась и судьба сада перед нами. Он назывался «Ган а-Шарон» и стал первым официальным зелёным сквером квартала Рамат-ха-Шарон, заложенного в 1921–1922 гг. Инициатива исходила от жителей района, а землю выделил муниципалитет Тель-Авива во главе с Меиром Дизенгофом. В отличие от пустыря между Алленби и Ахад-а-Ам, который в начале 1910-х принадлежал семье Сегаль и другим частным владельцам и использовался стихийно как место для игр и прогулок, «Ган а-Шарон» задумывался именно как сад по европейскому образцу.

И, как весь квартал, сад прошёл свои взлёты и падения: от романтического «сада поцелуев» 1920-х до упадка с наркотиками и проституцией в конце XX века. Лишь после 2000 года началась новая жизнь — джентрификация, реставрация, кафе и дизайнерские студии. И теперь, когда мы стоим здесь, можно ощутить, как история повторяет свой цикл: тяжёлые времена — сильные люди — хорошие времена — и снова испытания, за которыми приходит возрождение.

В 1920-е годы Тель-Авив только искал свой облик. На севере уже тянулся бульвар Ротшильд с его европейскими виллами и ашкеназской Большой синагогой, на юге гремела электростанция Рутенберга в квартале Хашмаль, построенная Йосефом Берлином. А между ними оставалось пустое пространство, которое неожиданно стало местом, где заявила о себе сефардская община.

Два аденских еврея, Шалом Аарон Леви и Шломо Ицхак Коэн, купили здесь землю как инвестицию. Главный сефардский раввин города Бен-Цион Меир Хай Узиэль увидел в этом возможность: подарить восточным евреям собственный центр, равный по значению ашкеназскому. По его инициативе участок был пожертвован, и в 1923 году заложили камень основания будущей синагоги.

Архитектор Йосеф Берлин, автор первой электростанции, спроектировал монументальное здание в стиле ар-деко с высоким куполом. Так в центре города выросла синагога «Оэль Моэд» — «Шатёр собрания». Название, заимствованное из Торы, отсылает к Скинии в пустыне, вокруг которой собирались все колена Израиля. В новом городе синагога стала тем же: местом молитвы, собранием разных восточных общин — аденских, бухарских, балканских. Здесь же разместился и сефардский раввинат.

Причинно-следственная цепь очевидна: ашкеназы построили свой центр → сефарды искали равное присутствие → земля оказалась в руках аденских меценатов → раввин Узиэль настоял на её использовании → Берлин придал форме символическую монументальность. И как в древности шатёр Моисея стоял в середине лагеря, так и «Оэль Моэд» встала в середине Тель-Авива, заявив: город строится не только как «маленькая Европа», но и как дом для всех еврейских традиций.